Человек как член отряда приматов

Когда К. Линней за двести лет до нашего времени взял на себя великую задачу — привести в стройную систему «все вещи, наполняющие земноводный шар мира», он не только не выделил человека в особое царство (к чему скатились некоторые систематики следующего поколения), но даже не отвёл ему особого отряда в классе млекопитающих, он объединил его вместе с обезьянами под общим именем отряда приматов. В этом случае Линней, виднейший представитель метафизического периода в естествознании, оказался стихийным диалектиком.

Ведь как раз в его эпоху качественное своеобразие человека как «венца творения» подчёркивалось особенно резко; тогда оно олицетворялось в идеалистическом представлении о душе, которой лишены бессловесные животные и в которой сам Линней видел частицу «божественной мудрости».

Однако это не помешало Линнею, как добросовестнейшему натуралисту, признавая за человеком его особое качество — разум, поставить этого человека разумного (Homo sapiens) в один ряд с обезьянами, выделив его только родовым названием.

Прошла сотня лет, и Томас Гёксли, друг и сподвижник Дарвина, отдавая должное проницательности и принципиальности Линнея, провёл тщательное анатомо-физиологическое сравнение человека с обезьянами и пришёл к выводу, что человек состоит в более близком родстве с человекообразными обезьянами, чем эти последние с другими группами узконосых. На этом основании можно было бы перестроить классификацию приматов, подразделив узконосых на два отдельных подотряда — на мартышкообразных и на антропоидов с человеком включительно.

Однако такое подразделение не получило права гражданства среди зоологов встретив возражения сразу с двух противоположных сторон. Оно оказалось неприемлемым для тех идеалистически настроенных учёных, которые по мере сил стремились углубить и отнести в более далёкое прошлое расхождение между родословными линиями человека и всех других приматов, пытаясь этим хоть как-нибудь охранить достоинство человеческого рода от обидного родства с обезьянами.

С другой стороны, подчёркнутое сближение с организмами, уже безусловно относящимися к животному миру, тем самым как бы затушёвывает качественное различие между ними и этим вызывает настороженное отношение со стороны социологов.

Дело в том, что для многих учёных капиталистического мира, находящихся под влиянием буржуазной идеологии, объединение человека с его ближайшими родичами из животного царства послужило основой так называемого социального дарвинизма — механистического перенесения закономерностей развития животного царства на человеческое общество. С позиций социального дарвинизма давалось «научное» оправдание и расизму, и зоологическому национализму, и классовому неравенству, как проявлениям дарвиновской борьбы за существование и естественного отбора, выделяющего из общей человеческой массы тех, кто должен господствовать.

Биологизация человека запутывала и значение социальной наследственности — воздействия общественной среды и присущей только человеку второй сигнальной системы (в виде устного и печатного слова) на формирование характера и поведение — воздействие, отодвигающее здесь на задний план свойственную всему живому биологическую наследственность, которую изучает генетика. А путь к созданию нового человека иные буржуазные учёные видели не в освобождении порабощённых народностей и раскрепощении угнетённых классов, а в разработке евгеники — учения об «облагорожении человека», то есть о «человеководстве», которое предполагалось проводить по принципам зоотехнической науки.

Конечно, в таком уродливом виде биологизация человека, механистически переносящая на это социальное существо закономерности развития органического мира, неправомерна и для нас неприемлема. Однако эта не даёт оснований для того, чтобы совершенно оторвать человеческий род от ближайших его родичей из отряда приматов и, вопреки Линнею, устранить человека из системы животного мира.

Качественный скачок в виде очеловечения наших предков на рубеже четвертичного периода не совершился мгновенно, и первобытный человек с его пока ещё очень несовершенной техникой не сразу вышел из-под направляющего воздействия естественного отбора. Но в основном развитие этого двуногого примата пошло своим особым путём, при котором морфологические изменения отступают на задний план, а ведущая роль переходит уже к эволюции общественных форм жизни человечества и развитию современной техники.

Здесь человек уже перестаёт быть одним из видов отряда приматов — высшей группы животного мира — и переходит в иную, социальную категорию; дальнейший путь его становления — от питекантропа через неандертальца к человеку современного типа — изучает уже антропология и история первобытной культуры.

Коллективное добывание крупного зверя, совместное выполнение трудовых процессов, усовершенствование орудий, а позднее использование одомашненных животных устранили для общественного человека необходимость приспособительного изменения его природных органов.

Однако на первых этапах этого пути, до тех пор пока потомки питекантропов и неандертальцев не обратились в кроманьонцев — людей нового каменного века, ещё продолжалась и морфологическая эволюция человека, углубившая его отличия от его родичей — обезьян. В результате этих изменений новый человек — человек современного типа приобрёл более стройную осанку и более прямую походку (по строению позвоночника неандертальца с его более круто выступающими остистыми отростками и некоторым другим особенностям скелета видно, что неандертальцы ходили сильно сутулясь) и, главное, более развитый головной мозг, что явствует из сравнения формы и ёмкости черепных коробок питекантропа, неандертальца и современного человека.

А теперь неоантроп (новый человек), создавший материалистическую науку, мощную индустрию, высокое искусство и уже пробивший дорогу в космос, не только стал неподвластен закономерностям развития животного мира, но уже сам стал важным фактором процесса исторического развития, направленно изменяющим фауну и флору Земли, создающим новые, нигде ранее не существовавшие формы культурных растений и домашних животных и в своих целях изменяющим их природу.